[рукою Аскаровой, на трех билетах:]
[на всех трех билетах - росписи Аскаровой, Ворониной и меня; на четвертом, обрывке:]
[рукою Аскаровой, на трех билетах:]
[на всех трех билетах - росписи Аскаровой, Ворониной и меня; на четвертом, обрывке:]
10.4.90. Архив
Ни адресов в тот миг не будет надо,
Ни телефонных длинных номеров
Когда экспресс к вокзалу Петрограда
Как память, как расплата и награда
Придет угрюм, задумчив и суров.
И для меня твой облик перестанет
Быть наяву. И станут сниться мне
Лишь черных птиц разбуженные стаи,
Когда они кружатся над мостами
В холодной [п]етроградской [вышине.]
√е[krosh]Московский вокзал, Невский [проспект], сосисочная, Иса[а]киевский [собор], Эрмитаж, Васильевский [остров], Ленинградское [sic!] метро, Александро-Невская лавра. Жуткий холод на Невском и опять Московский. Сон, сказка; как жаль, что все это кончается!
Относительно данного документа я всегда полагал, что он - один из центральных в Архиве. «И, может быть, не ошибался»: ведь именно в нём впервые фигурирует имя Аскаровой Светки. 7 апреля, суббота, вечер, я - в 734-ой комнате. Ксюха удивлена моему присутствию - Ксюха куда-то сматывается, с ее соседками, Светкой и Ленкой Ворониной (Рыжика нет) мы болтаем, пьем чай - и я ликую, что принят, что приветствуем в стане "врага"! И странно - ведь кроме чая мы, вроде, и не пили ничего (к спиртному по тем временам я не касаюсь вообще): девчонки, а поедемте в Питер? - Студенческая, на самом деле, классика - и думаю, такую постановку вопроса чуть прежде я "срисовал" в среде бауманцев подле Ленкома. Взяться еще ей было просто неоткуда: сам в Питере прежде не бывал никогда, никогда прежде и не уезжал подобным образом. Уезжал, впрочем, но иначе чуть: в Томске с Костей Баяновым был лишь случай похожий.
Весна, в политехе учиться Костя уже не хочет, переводится в иной вуз, едет сказаться о том отцу - и я провожаю Костю на вокзал. «Слушай, а поехали со мной? - шальная такая, спонтанная, непонятно откуда взявшаяся и совершенно абсурдная идея Кости. - Эх, да паспорта у тебя нет...» - «Да нет, вот же паспорт!» В то, что я могу куда-то поехать, я, понятно, и не помышляю, и паспорт достается лишь «из великой любви» к истине. Куда ехать? - семестр в разгаре, да и банально нет денег. «Да вот же деньги!» - Костя вынимает из кармана какие-то купюры. Секунда замешательства, когда всё как-то меняется. Костя - староста в нашей группе: наверно меня прикроют перед деканатом. Мы смотрим друг на друга - и бежим, расталкиваем возле касс очередь, берем билет, прыгаем в вагон. Поезд трогается - Костя хохочет от восторга! Неделя ранней весны (подснежники на склонах гор!) в Восточном Казахстане - и несомненно, под впечатлением того путешествия чуть позже будет написано в Томске:
Начало этого бессюжетного и незаконченного стихотворения, первое его четверостишие, надо думать - мотивы фантастики, воспринимаемой мною в тот год с подачи Кости, город же «проспектов и каменных башен» - это, безусловно, Москва! Костя, сказать, "из Москвы" тоже, учился там год, на почве ностальгии по нашему городу мы находим немало точек соприкосновения, однако «печален и страшен» - уже мой личный штамп о бездушности мегаполиса. «Длинные телефонные номера», фигурирующие в стихотворных строках документа Архива, - из той же, кстати, серии - и стих про Петроградский экспресс, написанный еще зимой и посвященный Ксюхе, будучи созвучным ситуации, попадает в Архив в модусе двух первых четверостиший. И можно лишь добавить, что штамп о «гудках в трубке» ныне давно уж в прошлом. Оглядываю пассажиров в вагоне метро - и воспринимаю какое-то очень уютное невербализуемое единство со своим городом.
Однако о девчонках, с коими я воодушевленно треплюсь в тот славный апрельский вечер. Ленка Воронина - тихая и замкнутая, высокая, худощавая, светловолосая и в очках несколько закрепощенная девушка. Это ее не любила Ксюха, и впоследствии я даже становился свидетелем, как девчонки ссорились, не очень стесняясь моего присутствия в комнате. В присущей ей манере Ксюха выговаривала Ленке что-то предельно резкое, и Ленка, молча снося Ксюхину атаку, отворачивалась и садилась за учебу. Как полагаю, в 734-ой воспроизводилась та модель отношений, когда неадекватную, раненную и не способную постоять за себя особь безжалостно заклевывают. Была ли «ворона» и впрямь «белой» - сказать не возьмусь, но как бы то ни было, в упомянутом прежде диалоге о «типичной серости», не иначе, Ксюха подразумевала ординарность своей соседки. И ответить иначе Ксюха мне просто и не могла: Ленку она попросту не любила, а из моих уст эпитет был нагружен исключительно позитивно. Надо отдать должное, в тот вечер Ленка понравилась мне куда больше Светки, преимущественно к ней и было обращено мое предложение относительно Питера - и Ленка согласилась тотчас, а Светка, чуть помедлив и оценив ситуацию, сказала: «И я еду тоже». Признаться, я не был в восторге от этого "навязавшегося" третьего (я ведь совершенно не знал девчонок - я познакомился с ними лишь пару часов назад!), но сколь же пустой и никчемной оказалась бы та поездка без Аскаровой!
Аскарова Светка! - Светка! Как много будет связано с нею в последующие времена! Как будто - даже и ничего, но: «Тебе судьбу мою вершить. / Тебе одной меня судить, / Команда молодости нашей, / Команда, без которой мне не жить...» Словно некий эталон, какой подключаешь из памяти, идентифицируя самого себя, сверяясь с самим собой. Пожалуй, главное что было в Светке - та общительная искренность, та расположенность к миру: Аскарова словно излучала поток какого-то внутреннего восторга. Возможно, даже и толстовская Наташа Ростова - если описание совсем уж сводить к русской литературной классике. Есть люди, прекрасно владеющие собой, умеющие держать себя в рамках предписанного - вот то совсем не про Светку! Попадая в неожиданную для себя ситуацию, сталкиваясь с непредвосхищенным вопросом, она вся как бы останавливалась, и после, устремляя в тебя свой по-детски искренний взор, выдавая ответ, тоном голоса и всем видом словно вопрошала: «Ведь так? Ведь я не ошиблась?» Позже Светка научилась, чуть запрокинув голову и прикрывая глазки, принимать позу светского равнодушия и мнимого высокомерия - всем при том видом подчеркивая театральную наигранность самой позы.
Однако к событиям той апрельской субботы. Наскоро собравшись, мы выдвигаемся на Ленинградский вокзал. Кажется, в переходе под Комсомольской площадью Светка осторожно снимает с моей головы черную ленту - и на волосы с тех пор лента больше не возвращается. Я торжествую: я еду в Питер с "Ксюхиными" девчонками - я сыграл на высоте! Со времен моего первого выхода на лом я вообще чувствую неизменное укрепление позиций в борьбе с небрежением моей любови. Не то что как-то изменилось отношение ко мне Ксюхи - нет: я сам, внутренне чувствую себя увереннее.
В Питере был холод! Холод в Питере был жуткий! Удобен нынешний век: в нём есть сотовый телефон, интернет и погода, будь всё это тогда - уж мы бы запаслись теплыми вещами! Светка, впрочем, кажется, почти не мерзла, мы же с Ленкой дрожали как цуцики! Картинка из второй половины воскресенья, отчетливо отложившаяся в памяти: вот мы шагам по Невскому, девчонки - по обе от меня стороны, и я, прижимаясь «вправо, к отопленью», завидую горячей Светкиной крови! Есть типаж женской конституции - и сам именую его "плотно сбитая": крепкое и при желании отнюдь не полное (совсем, впрочем, и не хрупкое) женское тело. Такой была Аскарова. Была ли, есть ли - не так давно на факультете прознал, что «в русском языке нет перфекта», и дабы изъясняться корректно, отделяя "прошедшее завершенное" от "прошедшего незавершенного" язык прибегает к речевому конструкту "была и остается". «Мы дружим со слюнявым Адмиралом, / Он был и остается добрым малым...» Но не могу же я знать, чем "остается" Светка ныне - я не видел ее уже три, что ли, года!
Утро того удивительного в Питере дня начиналось в сосисочной у вокзала, на Невском (давно уж нет той "точки общественного питания" - и всегда ведь вспоминаю, проходя место, где была прежде!), - и после, взяв на себя роль "гида-незамерзайки", Светка буквально делилась с нами своим любимым городом! Вид Ленинграда с колоннады Исаакиевского собора должного впечатления на меня не произвел (было очень холодно, хотелось поскорее удрать, и больше впечатлила ведущая наверх изогнутая винтовая лестница), зато в Эрмитаже!.. Живописи по тем временам я почти не понимал, это пришло позже, но в какой же восторг привели меня четыре роденовские статуэтки! С тех пор залы третьего этажа Эрмитажа - там, где Роден, где Ренуар, Моне и Ван Гог - неизменный смыслообразующий центр почти любого визита в северную столицу, и оказавшись в музее, я следую наверх уже набитым путем, не отвлекаясь, не расточая внимания (ресурсы которого в Эрмитаже, на самом деле, весьма ограничены) на "постороннюю" живопись.
После я много раз бывал в Питере. Поначалу - путешествуя в поездах, ныне - всё больше автостопом. И к весне 99-го уже пьянился тем пушкинским, столь отчетливо передающим дух и суть самого города: «Пишу, читаю без лампады, / И ясны спящие громады / Пустынных улиц, и светла / Адмиралтейская игла». Янке, подруге славной, зазывая смотаться в Питер, воспроизводил Пушкина в записке - и жаль, что оставил невыделенным ключевые «ясны» и «светла»! Не поняла, наверно, что хотел сказать. Но как же, однако, красиво! Молодец Пушкин - вот чту за такое! И у Бродского красиво - правда, уже про иное: «...словно девочки-сестры / из непрожитых лет, / выбегая на остров, / машут мальчику вслед». Всегда Мадлен с ее сестрой Тошкой за строками видел - и себя на месте лирического героя.