[моею рукой:] 5.5.90 [моя роспись, рукою Ксюхи - цветок]
[моею рукой:] 5.5.90 [моя роспись, рукою Ксюхи - цветок]
И не прервать связующую нить -
Она дрожит во мне и не сдается,
Друзья уходят - кто же остается?
Друзья уходят - кем их заменить?
6 мая. Спартак продул. Половина девятого вечера. Ксюха дома. Ее провожал кто-то, с кем ей весело. Был "Ромул", она не устает повторять фразу «Ты дурак», и скоро, кажется уверенность в этом у меня окаменеет. Она действительно умна (не по годам) она знает меня всего, даже то, в чем стыдно сознаться самому себе. Она хорошая девчёнка! - Какое счастье быть достойным её! Было Бульварное кольцо, Крымский мост, утром на Большом выкупали билеты. Вечером - Таганка. Я сам себя поставил в такое положение. Какое? Она не уважает меня. К чертям! Вечером они с ребятами ушли на какой-то видак. «Там оба положили на нее глаз, хотя я не вникала» - это Светка. Пусть выбирает сама. Хочу:
- Спрыгнуть с моста.
- Найти Юрия Борисовича
- Прочитать Карнеги
- Дочитать "Войну и Мир"
- Уметь смеяться и не быть дураком.
- Быть гордым
- Помочь себе.
«Но ответь мне: люблю от того что болит,Или это болит, от того [sic!] что люблю?»(Б.)[немного другим почерком:]
А вообще самое солидное, что можно сделать сейчас - сходить в душ и сесть за учебу."Ромул" - неплохой, очень сложный. Это ее мысль. "Преступление" очень сильно. Жаль, не довелось посмотреть его четыре года назад. А Ксюху я люблю. Она - маленький динозаврик из тысяча девятьсот девяностого года.Архив 6.5.90.P.S. И лишь Леху не поздравил. Книжку потерял, но уже нашлась. Приедет, скажу "Фа!".
Сейчас, когда я обращаюсь к той горестной череде первомайских событий, на память приходит: вечер, наша с Калашниковым комната, я лежу на кровати - и на полуразваленной и ободранной стоящей подле кровати деревянной тумбочке шариковой ручкой вывожу: "Эльвир". Не знаю, почему мне тогда придумалось это имя, но написав его, в отчаянии, в припадке болезненной горечи я попросил Калашникова отныне называть меня именно так. Князь лишь сочувствующе усмехнулся в ответ.
«А мы во сне зовем их как в бреду, / Асфальты топчем юны и упруги...» 4-го в Ленкоме был "Ромул", было "Преступление" на Таганке 5-го... Оба вечера Ксюха была со мной, оба вечера мы общались: Ксюха была вежлива - Ксюха была предельно вежлива! - но всё равно всё было не так! Я "энергетировал" изо всех сил, но отклика не получал. Ксюха была закрыта. И лишь однажды моя спутница раскрылась в искреннюю эмоцию: на Таганке по своему обыкновению я стал просить автограф на программку - и Ксюха долго сопротивлялась, но после - с какою-то даже долей беззащитности - попросила разрешения вместо росписи нарисовать цветок. Косой крест на программке, цветок на программке, да "Маньяк" в записке - три следа ее руки, оставшихся в Архиве. И замечу, что в театр Ксюха согласилась пойти со мной лишь тогда, когда ее судьба была уже определена, - и в ситуации этой я вижу всё ту же инверсию, не отпускающую меня со времен знакомства с Отмаховой. И усомниться в этом, сколько ни пытаюсь, у меня не получается.
Достойно отметить, что лишь недавно, вторично комментируя Архив, я обратил внимание на различие эмоционального строя начала и конца документа, попутно обнаружив чуть изменившийся почерк последнего абзаца. Надо думать, между строчками Башлачева и намерением сходить в душ и сесть за учебу прошло не менее получаса. Удивительно - и подобное держится до сих пор: я оптимист какой-то по жизни, не могу долго пребывать в отчаянии, как-то рационализирую ситуацию - полагая, что всё светлое еще впереди. У Хемингуэя есть про одного полковника, кто не умел, не мог чувствовать себя по утрам несчастным - и вот то же верно и про меня. Когда же всё скверно и утром - ну, это еще с вечера надо загнать себя в слишком беспросветную эмоциональную помойку. Четырнадцать последних лет в плане социальной устроенности никаких перспектив (и очевидно, они не появятся), но сквозь утренний строй сознания об этом почему-то не вспоминаешь. «...Как будто будет свет и слава, / удачный день и вдоволь хлеба, / как будто жизнь качнется вправо, / качнувшись влево».