Атос

Атос (автобиографическое)

Уже достаточно давно, десятилетия, наверно, полтора я знаю почти наверняка: Юлька, моя Атос, идет от Коммуны к метро и горько плачет. И все последние времена я неизменно говорю себе, что абсолютно поделом и правильно случились годы социальной неадекватности, и было бы сто крат хуже, когда бы их не было, потому что такое чудовище как я надо было учить: учить понимать, что там, где ты явил свою скверну - присвоил ли не записанную в накладную книгу, не расплатился ли с водителем закипевшего старенького "Москвича", по-свински поступил с преданным тебе человеком, - после ты себе не прощаешь, и жить в согласии с уставом человеческого общежития тебя обязывает твоя же собственная совесть, открывающая в памяти и не дающая забывать твои самые отвратительные поступки, сподвигающая к пониманию, что то, ради чего ты явил свое нелицеприятное, ничто в сравнении с тем, каким твой поступок остаётся в памяти взирающих на тебя людей.

Ныне я представляю самодовольную улыбочку Гришки, моего театрального бригадира из второго беляевского общежития, по тем временам управляющего в клубе, по моему указанию отдающего Юльке залог старыми тысячными купюрами, что Юльке просто не остается иного, как получив теперь уже ничего не стоящие бумажки и выйдя из Коммуны, горько разрыдаться. Хорошо, когда бы с Гришкой случилось то же, что и со мной, - но да не о Гришке речь. «У нас теперь не то в предмете...» Девяносто третий год, лето, денежная реформа - когда старые купюры в один день объявляются неплатежеспособными, обмен же старых на новые ограничен, и Юлька, проторчавшая на точке достаточно для того, чтобы заработанные ею деньги не уложились и близко в возможную для обмена сумму, бегает по нашим же точкам и как мое доверенное лицо меняет у еще ничего не знающих продавцов старые тысячи на новые. И я, прибегая на каждую следующую точку чтобы забрать новые купюры и предупредить не принимать старые, обнаруживаю лишь старые, и хотя мне и говорят про "нашу девчонку", всё еще не врубаюсь, что Юлька от точки к точке опережает меня с обменом. И на последней точке мы всё-таки пересекаемся! Я удивлен: "Что ты здесь делаешь?" - "Меняю старые деньги на новые", - опустив руки, тихо сознается она. И тут до меня доходит, кто снял с точек всю нашу "актуальную" наличность! Ошеломленный поступком, наверное с откинутой назад головой и с расстановкой произношу: "А сейчас ты вернёшь всё, что взяла..." - Сжав губы, медленно мотает головой. - "Хорошо... Больше ты у нас не работаешь". И на следующее утро источающий самодовольство Гришка выдает ей старыми купюрами залог за запись на работу. Утром я сплю - зачем мне подниматься ни свет ни заря, когда всё то же самое сделает и управляющий? А следовало бы - и именно затем, чтобы переиграть, отдать не старые - новые купюры, чтобы совестью теперь мучился бы не я. Потому что поступать с Юлькой в любом случае надо было бережнее - и дело вовсе не в том, что предельно бедная, чуть не нищая семья, и у отца, похоже, "системный" напряг с работой (что такое, тоже доведется познать в годы социальной неадекватности), и имея известную национальность, уже скоро, как и многие евреи в те времена, продадут квартиру и покинут страну, - а в том, что она - тот самый человек, кто на театральной Москве перешел к тебе от Мелкого, подняв твой авторитет в твоих же глазах: тот, за кого ты с тех пор в ответе!

Две старые фотографии. Вчетвером, Илгварс с Мариной и я с Юлькой в Питере. Площадь перед Эрмитажем - зима 93-го года. История с Викой уже несколько месяцев в прошлом, у меня - "экзистенциальный шок", потому Юлька так сильно значима для меня. Тихий и преданный человек - полная противоположность столь сильно и болезненно подбившей меня Вике. До лета, денежной реформы, еще полгода, и за эти полгода воды утечет немало. Полудетская дружба с еще год назад школьницей перерастет в отношения, еще немного - и обратного хода, пожалуй, уже и не будет. Май - наверное май месяц: моя 704-я комната, где днем очень много света, какой буквально сковывает, и будь его меньше, не дожидайся ли родители свою дочь к девяти вечера - всё, возможно, сложилось бы и иначе. Порывистым движением Юлька молча идет к двери, накидывает легкую курточку и закрывает за собой дверь: провожать ее не нужно. Собственно, именно тогда, но ни в коем случае не струсив, но призвав себя на "суд истины", молчаливо отдаю себе отчет: всё бывшее до сих пор - театры и вечера у Миледи, книжный развал в "Олимпийском", переклички и выкуп на Большом, и после - наша традиционная на Октябрьской площади "Шоколадница" (и это не тех "Шоколадниц", какие есть ныне), - да, всё это здорово, но семья с этой девчонкой - к такому шагу я не готов. И я не знаю почему! Какое-то предельно глубинное внутреннее понимание, что "мне не туда". В таких случаях самому себе повинуюсь беспрекословно. И после - месяца полтора-два, сталкиваясь с моей отстраненностью и наверняка не понимая ее причин, Юлька лишь работает на наших точках, зарабатывает деньги. А у меня - новая пассия, Татьяна, осенью того же года ставшая моей супругой. Татьяне откровенно повезло - и я подмечал по жизни: претерпевая фиаско на любовном фронте, ты причаливаешь куда попало, не в силах различить, что это "куда попало" хуже всего прежнего, пребывавшего в возможностях. А на более глубоком уровне анализа меня словно наказывает само Мироздание: наказывает за системную потерю внутреннего стержня - потому что всё, что произошло в истории с обменом денег, это что я лишь воспользовался случаем отделаться от "оказавшегося ненужным" прежде близкого человека. И пребывал в нетленном убеждении, что с точки зрения правящих миром политических реалий поступаю абсолютно грамотно. Грамотно-то оно, быть может, и грамотно, но мир далеко не исчерпывается политикой. Однако в ту пору, увы, для меня это далеко не очевидно. Потому-то профессию философа ныне и почитаю столь ответственной, что изначально поставить мировоззренческие устои куда проще и правильней, чем в перевернутом кверх тормашками мире пытаться приводить мир в норму. Забавно, что незадолго до потери моего фавора Юлька с какою-то глубинной горестью сознавалась, что думает, что в нашем с ней общении всё будет как в песне Макаревича: «И если есть такой, кто холит и нежит, / Так это только тот, кто потом зарежет». Признаться, меня это покоробило еще тогда (поступать с ней как получилось я не собирался и близко), но сейчас мыслится больше о другом: вот кто ее надоумил? Миледи? Родители? Не удивлюсь ничему - в частности, что идея поменять старые деньги на новые также исходила не от нее.

Я не знаю, где сейчас Юлька. В начале тысячелетия Миледи сказывала, они уехали в Германию. С тех самых пор цветаевское «Ну как же я тебя покину, / Моя германская звезда, / Когда любить наполовину / Я не научена. Когда...» неизменно ассоциируется с ней. К Юльке, впрочем, из четверостишья обращено лишь "Моя германская звезда", потому что "Когда любить наполовину / Я не научена" обращено большей частью к себе (хотя Юлька, наверное, могла бы усомниться в релевантности посыла), а "Ну как же я тебя покину" у меня не обращено вообще ни к кому. Все эти годы перед Юлькой очень хотелось и хочется извиниться, и я даже делал это, но я так и не знаю, донесла ли Миледи мои извинения. Наверное донесла.

2015, май